Ныне каждый верующий знает о Бутовском полигоне, названном Патриархом Московским и Всея Руси Алексием II «Русской Голгофой». Но далеко не всем известно о подобном месте, расположенном неподалеку от Бутова на 24 км Старо-Калужского шоссе. Это так называемый спецобъект НКВД «Коммунарка» — одно из многочисленных в нашей стране мест захоронений расстрелянных, имеющее ныне статус Памятника истории. Здесь лежат останки жертв репрессий 1937-1941 гг.
Время для посещений:
Памятник истории «Полигон Коммунарка» открыт для посещений с 9:00 до 18:00 каждый день, кроме понедельника (санитарный день).
На Старо-Калужском шоссе стоит незаметный указатель «24 километр». Это расстояние к югу от Москвы. От указателя проселочная дорога длиной в 400 метров ведет в глубину леса и упирается в забор с протянутой поверх него колючей проволокой. Перед входом на огороженную территорию висит небольшая металлическая табличка: «В этой земле лежат тысячи жертв политического террора 1930-1950-х годов. Вечная им память!»
Когда-то эта земля находилась в частном владении, ласково именовалась Хорошавкой, созвучно с названием соседней деревни — Хорошевка, и была тихой и уединенной лесной мызой с господским домом, липовой аллеей, ведущей к нему, небольшими хозяйственными постройками и прудом в глубине леса, образованным запруженной речкой Ордынкой. Пруд на территории бывшего спецобъекта остался еще с дореволюционных времен.
Первые сведения о поместье Лареве, в которое входила тогда Хорошавка, относятся к началу XVII века. Поместье было разделено на два владения, которые принадлежали знатному боярину Матвею Федоровичу Стрешневу и ржевскому воеводе Лаврентию Александровичу Кологривову. В дальнейшем поместье неоднократно переходило из рук в руки. Последними его владельцами были дворяне П. И. Баранов, Н. П. Голохвастов, полковник А. В. Поленов и др. Перед конфискацией мызой Хорошавка владел некто Б. А. Малевский-Малевич (сведений о нем пока не найдено). По соседству с Хорошавкой располагались старинные поместья: Прокшино, Макарово, Николо-Хованское — усадьба князей Хованских (один из последних ее владельцев, барон Дмитрий Шеппинг был расстрелян по приговору ОГПУ в 1930 году). По другую сторону Старо-Калужской дороги находились имения: Тюляево, Фитарево, Столбово (на этих и соседних с ними землях в советское время был организован подведомственный ОГПУ-НКВД совхоз «Коммунарка»).
Усадьба Хорошавка не была конфискована сразу после революции, в 1920-е годы в ней еще жили. К настоящему времени все строения, относящиеся к периоду частного владения, утрачены полностью. Уцелел лишь пруд, столетние липы и речка, бегущая по дну овражка и пересекающая по диагонали всю территорию размером в двадцать гектаров. Неизменным осталось еще соловьиное пение по весне, ландыши под темными елями, поляны с благоухающими подмосковными орхидеями. Но под покровом цветов и зелени — весной, а зимой — под нетронутым снежным покровом скрыты в глубине земли останки тысяч убиенных 1937-1941 годов.
Это место — одно из самых трагических в истории нашей страны XX века. Бывшая дача наркома внутренних дел ОГПУ Г. Г. Ягоды, вернее, одна из его дач стала после ареста самого наркома (28 марта 1937 года) местом захоронения расстрелянных. Это не единственный спецобъект, предназначенный для тайных захоронений казненных в Москве. Есть еще Бутовский полигон на Старо-Варшавском шоссе, где, по имеющимся документам, за 14 месяцев 1937-1938 годов были расстреляны 20.760 человек; вероятно, есть и другие места захоронений, известные пока не по документам, а лишь по воспоминаниям местных старожилов.
Документально подтверждены лишь следующие места захоронений после расстрелов: территория Яузской больницы № 23 в самом центре Москвы на улице Вехняя Радищевская, Ваганьковское и Донское кладбища (Донской крематорий), куда по предписаниям направлялись тела расстрелянных для захоронения или сожжения. По спецобъектам «Коммунарка» и Бутовский полигон сотрудниками ФСБ (тогда — ФСК) в 1993 году были написаны два заключения, основанные на показаниях и. о. коменданта АХУ НКВД в 1937 году А. А. Садовского и свидетельствах очевидцев. В документах, подписанных начальником Управления МБ РФ А. А.Краюшкиным и зам.министра, начальником управления МБ РФ по г. Москве и Московской области Е. В. Савостьяновым говорилось, что спецобъекты «Коммунарка» и Бутовский полигон «решено считать местами расстрелов и захоронений». (Частичные раскопки в Бутове подтвердили правильность этого решения).
Между двумя «зонами смерти» — Бутовским полигоном и спецобъектом «Коммунарка» — большая разница. У каждой из зон имелся свой «хозяин»: у Бутова — Московское Управление НКВД, у «Коммунарки» — Центральный аппарат госбезопасности. В Бутове, по выражению самих чекистов тех лет, была расстреляна «шпионско-диверсионно-террористическая низовка», а в «Коммунарке» — «заговорщическая верхушка». Расстрелянные в Бутове осуждены по большей части тройками НКВД и милиции РККА, еще двойками, то есть наркомом УНКВД Н. И. Ежовым и Генеральным прокурором Верховного Суда СССР А. Я. Вышинским. Расстрелянные и захороненные в «Коммунарке» осуждены, преимущественно Военной коллегией Верховного Суда СССР — высшим органом советской военной юстиции. Большинство из этих осужденных значились в списках, представленных лично Сталину — с его резолюцией «за» на обложке или пометами на полях против отдельных фамилий (например, против некоторых фамилий имеется помета «обождать», против других: «бить, бить!»).
В так называемых «сталинских» списках содержатся имена 44.477 ответственных партийных, советских, комсомольских, военных и хозяйственных работников; из них более 38 тысяч осуждены «по первой категории», то есть, на расстрел. Сохранилось 383 подобных списков за период с 27 февраля 1937 года по 29 сентября 1938 года. Вслед за Сталиным списки на расстрел (или на различные сроки осуждения) подписывали его приспешники, в первую очередь Молотов, затем Ворошилов, Каганович, Жданов, несколько списков подписаны Ежовым и Косиором. В представляемых Сталину списках существовала еще особая категория людей, следственные дела которых не отправляли на рассмотрение Военной коллегии. После сталинской подписи этих людей просто уничтожали — расстреливали; такое «осуждение» называлось «осуждением в особом порядке». Как правило, это были сотрудники ОГПУ-НКВД или их родственники. (так, например, без суда и следствия были расстреляны и привезены в «Коммунарку» для захоронения жена самого хозяина дачи, родственница Свердлова, — И. Л. Авербах, и две его сестры — Л. Г. Ягода и Э. Г. Ягода-Знаменская; всего же вслед за арестом Ягоды было арестовано 15 его близких родственников). Конечно, в число «осужденных в особом порядке» попадали и случайные люди.
В отличие от Бутова, куда людей привозили на расстрел из Таганской и Бутырской тюрем, осужденные Военной коллегией и «в особом порядке» находились под следствием во Внутренней, Лефортовской или загородной Сухановской тюрьме. Кощунственно расположенная в зданиях бывшей Свято-Екатерининской пустыни, Сухановская тюрьма была пыточной тайной политической тюрьмой, она начала функционировать с 1 января 1939 года, именовалась в народе Бериевской или Дачей Берии и была предназначена для скорого «выбивания» нужных следствию показаний. Эти три тюрьмы и частично Бутырская тюрьма были подведомственны Центральному аппарату НКВД-ГУГБ. Тройки и двойки являлись внесудебными органами так называемого советского «правосудия» и заседали без состязания сторон защиты и обвинения, а также без присутствия самих обвиняемых. Да это практически было и невозможно. По рассказам самих чекистов, они за вечер иной раз подписывали от пятисот до тысячи приговоров (разумеется, списками). На заседаниях же Военной коллегии Верховного суда СССР соблюдалась видимость судопроизводства: вызывались обвиняемые, велся протокол заседания суда, зачитывался приговор. Приговор обжалованию не подлежал и по закону должен был быть приведен в исполнение немедленно. Однако часто проходили день-два, а то и неделя, в течение которых приговоренный жил в ожидании казни.
Военная коллегия заседала в здании №23 по улице 25 Октября (ныне снова Никольская). Зал судебных заседаний находился на третьем этаже. Рядом помещался отделанный дорогими дубовыми панелями кабинет Ульриха — коллекционера бабочек и бессменного председателя Военной коллегии. 107-летний художник Борис Ефимов вспоминает, как он приходил в кабинет Ульриха просить за брата, известного журналиста, Михаила Кольцова, к тому времени уже расстрелянного; как Ульрих ходил по устилавшему кабинет роскошному ковру, привычно врал и был с посетителем, знаменитым художником, обласканным властями, в высшей степени сух и презрителен.
Есть мнение что отдельные расстрелы по приговорам Военной коллегии происходили тут же, в глубоких подвалах старинного здания. Так это или нет, трудно сказать, но доподлинно известно, что у Центра имелось свое, специально оборудованное помещение для расстрелов. Оно находилось неподалеку отсюда. Это были обитые цинком подвалы под гаражами Автобазы НКВД № 1 в Варсонофьевском переулке. Еще в 1918 году москвичи прозвали это страшное место «гараж расстрелов». (Он просуществовал до 1948 года, когда последовал приказ засыпать оцинкованные подвальные помещения строительным мусором до потолка). Центр имел и свою «расстрельную» команду, состоящую из двенадцати человек; имена некоторых уже стали известны и вошли в историю наравне с их бесчисленными жертвами: это легендарный по жестокости Петр Магго, на счету которого, по мнению старых чекистов, было до 10 тысяч собственноручно расстрелянных (его имя наводило ужас на заключенных еще в 1918 году; умер перед войной, совершенно спившись); это Эрнст Мач, который исправно исполнял обязанности палача в течение 26 лет, и все же его психика не выдержала; он был списан с диагнозом «шизофрения»; это братья Шигалевы, Иван и Василий (как тут не вспомнить пророческие слова Ф.М. Достоевского о «шигалевщине», которая потопит Россию в крови, сбывшиеся в нашем случае буквально); вместе с остальными членами команды братья Шигалевы «работали» не только в Москве, время от времени они выезжали в командировки туда, где производились массовые расстрелы — в Медное под город Калинин, в Катынь, под Смоленск, в другие, нам пока неизвестные места. За исполнение «особо ответственных заданий» и «беспощадную борьбу с контрреволюцией» исполнители получали правительственные награды — вплоть до ордена Ленина. Отвечал за исполнение приговоров, захоронение и кремацию расстрелянных начальник АХУ НКВД-МГБ полковник, затем генерал госбезопасности В. М. Блохин. По званию и должности своей он не обязан был принимать участие в расстрелах, тем не менее, он не только собственноручно расстреливал заведомо невиновных людей, но делал это с особым усердием, предварительно облачившись в длинный резиновый фартук, краги и резиновые сапоги. Блохин, в отличие от других, невежественных и необразованных исполнителей («сотрудников для особых поручений»), имел два высших образования, хотя начинал трудовую деятельность простым пастушком в своей деревне Гавриловское Владимирской области. Именно подпись «В. Блохин» чаще всего встречается на актах о приведении приговоров в исполнение. А впрочем, по рассказам знавших его людей, это был милейший человек, отзывчивый на всевозможные просьбы сослуживцев. В 1954 году Блохин был лишен генеральского звания и всех своих многочисленных наград (в числе которых было семь орденов) «как дискредитировавший себя за время работы в органах… и недостойный в связи с этим высокого звания генерала». Он не перенес такого удара судьбы и через два с небольшим месяца умер в возрасте 60-ти лет).
Памятник истории Спецобъект НКВД «Коммунарка»Московские расстрелы 1937 и 1938 годов явились следствием приказов наркома НКВД Ежова от 25 и 30 августа, 11 и 20 сентября 1937 года, которые, в свою очередь, появились в результате решений Политбюро ЦК от 2 июля того же года.
В 2007 году отмечается трагическая дата — 70 лет со времени кровавого 1937 года. В знаменитом приказе №00447 были определены квоты на аресты и расстрелы по областям и республикам, составлен план уничтожения своих сограждан. Трудно, почти невозможно понять, какие глубинные причины лежали в основе безумных решений и приказов лета 1937 года. Разумеется, они исходили от первого лица в стране, т. е. Сталина, называемого на служебном языке чекистов «Инстанцией». Существует несколько версий о причинах беспрецедентного, не имеющего аналогов в истории, истребления собственного народа, и одна из них следующая: готовясь к войне и мировому господству, Сталин убирал на своем пути всех противников и тех, кто по каким-то одному ему ведомым причинам могли бы стать таковыми.
Бывшая дача Ягоды располагалась в подмосковном Ленинском районе, на земле совхоза «Коммунарка», с самого своего основания подведомственного ОГПУ-НКВД. По названию совхоза и сама зона захоронений стала называться «Коммунаркой». Правда, в течение долгих десятилетий она именовалась секретным объектом НКВД «Лоза», а в документах следственного дела Г.Г. Ягоды есть упоминание, что одна из дач его называлась «Лизой»; возможно, речь шла об одном и том же объекте.
Деревянный одноэтажный дом для наркома был выстроен в 1928 году. В левой его части располагалось шесть или семь комнат — просторных, светлых, с высокими потолками. Помещения правой части дома, более скромные, очевидно, предназначалась для обслуги и хозяйственных нужд. Эта дача, по воспоминаниям племянницы Г.Г. Ягоды В.К. Знаменской, не предназначалась для отдыха, а была скорее резиденцией наркома НКВД, куда он приглашал руководителей ведомства для секретных совещаний, здесь же отмечались различные юбилеи, например, 45-летие самого наркома. Арестованный бывший начальник УНКВД МО С.Ф. Реденс рассказывал на допросе, что в тот вечер на даче Ягоды присутствовало 40-45 гостей. Часто бывал на даче у Ягоды сменивший его на посту наркома НКВД Ежов. Сохранилось воспоминание дочери человека, выполнявшего в те годы в доме какие-то работы. Он рассказывал, что когда наезжали хозяева с гостями, то всех находившихся в доме людей запирали в отдаленной комнате, до тех пор, пока все не разъедутся. Хозяева приезжали со своими поварами и прислугой.
На сегодняшний день известны имена 6.5 тысяч имен расстрелянных и захороненных на спецобъекте НКВД «Коммунарка». Из них краткие биографические сведения на 4527 человек имеются в Книге памяти жертв политических репрессий «Расстрельные списки. Москва. 1937-1941. «Коммунарка», Бутово». Сколько здесь захоронено людей на самом деле, пока неизвестно. Первоначально сотрудники НКВД высказывали предположение о захоронении 10-14 тысяч человек на территории «Коммунарки», но пока эти предположения не подтвердились, хотя членами научно-просветительского общества «Мемориал» были просмотрены общие «расстрельные» книги и выявлена статистика расстрелов, произведенных в Москве в период с 1937 по 1941 год.
Спецобъект НКВД «Коммунарка» отличается от всех других мест захоронений, которых немало в нашей стране. Здесь лежат останки расстрелянной советской партийной элиты — члены правительства страны и союзных республик, кандидаты в члены ЦК ВКП(б), наркомы, зам. наркомов, министры и зам. министров СССР и даже иностранных государств, директора трестов, главков, крупнейших заводов. Среди расстрелянных и захороненных в «Коммунарке» много военачальников — в недавнем прошлом легендарных комдивов, командующих флотами, адмиралов, военных специалистов. Все они до ареста были почитаемыми и влиятельными людьми, имели множество высоких наград, жили в привилегированных условиях, об иных даже слагались песни, ставились кинофильмы. Стоит посмотреть на адреса, по которым перед арестом жили жертвы «Коммунарки». Это, во-первых, Московский Кремль; в кремлевских квартирах проживали кандидат в члены ЦК ВКП(б), в недавнем прошлом «любимец партии», главный редактор газеты «Известия», академик Н. И.Бухарин, первый зам.наркома иностранных дел Н. Н. Крестинский, зам.председателя Совнаркома Я. Э. Рудзутак и т. д. Другим комфортным и вместе с тем опасным местом проживания был Дом правительства (д. № 2 по улице Серафимовича, ДОПР, метко прозванный народом Домом предварительного заключения). Знаменитый Дом на набережной был выстроен на 507 квартир. За годы репрессий было арестовано 787 его жителей, 338 из них расстреляны (цифры на сегодняшний день, они все время уточняются); останки 164 человека лежат в земле «Коммунарки». Многие, оказавшиеся в «Коммунарке», перед арестом жили в дорогих гостиницах, в специально охраняемом доме на улице Грановского, в прекрасных домах на улице Горького и др.
В числе расстрелянных и захороненных на территории спецобъекта «Коммунарка» — дипломаты, военные атташе, советники посольств. Здесь — руководители всех десяти отделов Разведупра и контрразведки, разведчики, отозванные из заграничных командировок и по возвращении на родину подвергшиеся аресту и казни. Одним из них был горячо любимый, горько оплакиваемый муж Марины Цветаевой — Сергей Яковлевич Андреев-Эфрон. В прошлом у Эфрона было все: безоговорочное неприятие советской власти, участие в рядах Белой армии, постепенное и полное перерождение, наконец, тайная служба в органах безопасности. Участник похищения председателя РОВСа Кутепова, затем — генерала Миллера, он был вынужден бежать из Парижа в Москву в связи с тем, что его разыскивала полиция в связи с причастностью к убийству Рейсса. С. Я. Эфрон прибыл в Советский Союз в октябре 1937 года, некоторое время он лечился в больницах и санатории НКВД (туберкулез, болезнь печени, тяжелейшие приступы стенокардии), затем жил с семьей на даче в Болшеве, в одном из домов, принадлежавших НКВД. Здесь в ночь с 9 на 10 октября 1939 года он был арестован. Семья его больше не видела. Как стало теперь известно, он прошел все круги ада сначала в Лефортовской, затем в Сухановской тюрьме, славящейся тем, что там, по воспоминаниям бывшего узника Е. Гнедина, применялось 52 вида пыток, а ведь Сергей Эфрон был к этому времени тяжело больным немолодым человеком. И все-таки он какое-то время сопротивлялся возводимым на него обвинениям. Допросы «с пристрастием» не улучшили его состояния. Находившего под следствием С. Я. Эфрона вынуждены были дважды помещать в психиатрическую больницу при Бутырской тюрьме по поводу «острого реактивного душевного расстройства и попытки на самоубийство». Однако допросы продолжались. В декабре ему устраиваются очные ставки с уже сломленным следствием соседом по даче, также секретным сотрудником НКВД Н. А. Клепниным-Львовым. Сам Клепнин и его жена были арестованы через месяц после ареста С.Я. Эфрона. Ему пришлось также встретиться на очной ставке с П. Н. Толстым, поэтом, племянником писателя А. Н. Толстого, и другими. Все они уговаривали Эфрона «признаться во всем», т.е. в работе на иностранные разведки. Сопротивление Эфрона было расценено следователями как «провоцирование следствия». Марина Ивановна Цветаева пыталась помочь мужу. Ею было написано Берии два больших письма, на которые, естественно, не последовало ответа. В них она писала об Эфроне, что это «человек величайшей чистоты, жертвенности и ответственности», что она «прожила с ним 30 лет жизни и лучшего человека не встретила».
Уже после начала войны 6 июля 1941 года состоялось закрытое судебное заседание Военной Коллегии Верховного Суда Союза ССР. Все четверо упомянутых и еще двое других, связанных между собой по работе за границей на НКВД, были приговорены к расстрелу. По всей видимости, все были расстреляны в Бутырской тюрьме: супруги Клепнины и еще двое — 27 и 28 июля, Толстой — 30 июля, Эфрон — 16 октября 1941 года. Все шестеро, проходившие по делу Эфрона, захоронены на спецобъекте НКВД «Коммунарка». Друг и издатель Марины Цветаевой, Дмитрий Шаховской, будущий архиепископ Сан-Францисский Иоанн, считал, что Сергей Эфрон еще более трагическая фигура, чем Марина Цветаева.
Памятник истории Спецобъект НКВД «Коммунарка»
В «Коммунарке» захоронен уже упоминавшийся нами один из крупнейших советских государственных деятелей, перед арестом — нарком связи СССР А.И. Рыков. Будучи зам. председателя Совнаркома, он, совместно с управделами Совнаркома Н.П.Горбуновым подписал приказ об организации Соловецкого лагеря особого назначения и о применении принудительного труда заключенных. Здесь же — А. С. Бубнов. Занимая в 1920-х годах пост наркома просвещения, именно он издал приказ о разлучении сестер и братьев и просто знакомых между собой детей арестованных и расстрелянных родителей и размещении их по разным детским домам.
В земле «Коммунарки» лежит известный государственный деятель Н. В. Крыленко. Его карьера началась в 1917 году, когда он стал Верховным Главнокомандующим страны. С 1918 по 1931 год он — Председатель Верховного трибунала, Прокурор РСФСР, с 1931 года — нарком юстиции РСФСР (с 1936-го — СССР), член ЦКК ВКП(б). Кроме того, Николай Васильевич был заслуженным мастером альпинизма, которым увлекся еще до революции — в годы эмиграции. С 1928 года Николай Васильевич возглавлял альпинистские отряды экспедиций Академии наук и Совнаркома на Памире, где была проделана большая научно-исследовательская работа. Им было написано более ста научных трудов, книги по альпинизму и результатам пяти Памирских экспедиций. Именем Н.В. Крыленко были названы две вершины, перевал и ледник в верховьях ледника Федченко. Н. В. Крыленко был еще страстным любителем шахмат и занимал руководящие должности в альпинистской и шахматной секциях. Но многотрудная деятельность наркома и все его увлечения должны были отступить перед арестом, произведенным 1 февраля 1938 года. Обвиненный в участии «в контрреволюционной террористической организации», он был расстрелян 29 июля 1938 года и захоронен на территории спецобъекта НКВД «Коммунарка».
Где-то неподалеку от Н. В. Крыленко лежит другой государственный деятель и также мастер альпинизма, уже упоминавшийся нами Н. П. Горбунов, академик, непременный секретарь Академии наук СССР, химик, географ, в 1920-х годах управлявший делами Совнаркома, с 1928 года — один из постоянных руководителей Таджико-Памирских экспедиций. Именем Н. П. Горбунова была названа 6-тысячная безымянная вершина в Танымасском хребте на Памире. Его арестовали спустя 18 дней после Крыленко — 19 февраля 1938 года, обвинили в шпионаже и расстреляли 7 сентября 1938 года.
Здесь же, в этой земле — зам. председателя Совнаркома Я.Э. Рудзутак, кандидат в члены ЦК ВКП(б) И.С. Уншлихт. Зам.председателя ГПУ, сам живший в Кремле, Уншлихт нашел в 1925 году другое местожительство для своих соотечественников; он писал в приложении к Постановлению ВЦИК «О создании Северных лагерей»: «Создание нового Соловецкого лагеря, в коем предположено разместить до 8.000 человек и пересыльно-распределительного пункта в Кеми обуславливается большим притоком заключенных…».
О представителях ведомства чекистов следует сказать особо. Судя по некоторым данным, территория спецобъекта вначале была предназначена для захоронения именно сотрудников госбезопасности (была найдена записка Ежова после разговора со Сталиным: «Дача Ягоды — чекистам»). Действительно, первые три захоронения расстрелянных — 2, 20 сентября и 8 октября 1937 года — были захоронениями именно чекистов. Затем, с 21 октября здесь стали хоронить людей самых разных профессий и занятий. Всего же сотрудников НКВД, расстрелянных и захороненных в «Коммунарке», насчитывается 254 человека. Среди них — нарком НКВД Мордовской АССР, все руководство Дальстроя, в том числе директор Дальстроя Э. П. Берзин и его заместитель П. П. Будзко, начальник Соловецкой тюрьмы ГУГБ И. К. Коллегов, начальник УПВО НКВД УССР, комдив А.Г. Лепин, начальник управления НКВД по Дальневосточному краю, комиссар безопасности 1-го ранга Т. Д. Дерибас, начальник ГУШОСДОРа, комиссар безопасности 1-го ранга Г.И. Благонравов, начальник УНКВД по Северной области (куда были высланы десятки, если не сотни тысяч человек), начальники УНКВД по Калининской, Саратовской, Омской и других областей, начальник исправительно-трудовых лагерей по строительству каналов — Белбалтлага и Дмитлага — Л. И. Коган, начальники Волгостроя и Волго-Балта. Здесь же лежит, вероятно, считавший себя неприкосновенным, А. Я. Беленький, в прошлом — начальник охраны Ленина (перед арестом — помощник особоуполномоченного НКВД).
В 1937-1938 годах уничтожены два заместителя Ф. Э. Дзержинского: его ближайший соратник Я. Х. Петерс (перед арестом — член бюро КПК при ЦК ВКП(б)), захоронен в «Коммунарке», а последовательный идеолог Красного террора, наставник начинающих чекистов М. И. Лацис (перед арестом — ректор Плехановского политехнического института) расстрелян и сброшен в один из бутовских рвов.
Были расстреляны и захоронены на территории бывшей дачи Ягоды 546 военнослужащих, почти все — высшие чины, представители всех родов войск, сотрудники ГВФ — начальник Управления воздухоплавания, пилоты, летчики-испытатели, начальники и заместители начальников отделов и секторов ГМФ. Тогда же были расстреляны 372 сотрудника трестов, заводов и фабрик. и комбинатов, больше половины из которых — директора и ведущие инженеры, работники наркомата тяжелой промышленности — всего199 человек, в том числе, три заместителя наркома, ответственные работники нефтяной (51 чел.), угольной (10 чел.) и газовой промышленности (4 чел.), энергетики (27 чел.), сотрудники наркоматов оборонной (156 чел.), легкой (66 чел.), по несколько человек (исключительно руководство) пищевой промышленности, наркомата заготовок и наркомата социального обеспечения. Более других почему-то пострадал наркомат лесной промышленности, был расстрелян сам нарком, его два заместителя и 50 сотрудников, почти все — руководители крупных главков и трестов. Из Совнаркома расстреляно и захоронено в «Коммунарке» 89 человек, из объединения «Главсевморпуть» — 40 (добрались даже до начальника полярной станции на Земле Франца Иосифа). От московского метро в «Коммунарке» — 18 представителей, в том числе, начальник Московского метрополитена, его заместитель и начальник политотдела, от Прокуратуры — 15 человек, включая помощника Прокурора города Москвы и зам. Прокурора РСФСР, от Осовиахима — 24 человека.
Не пощадили и врачей, в том числе, главного врача уже упоминавшейся нами ведомственной больницы НКВД «Медсантруд», кремлевских врачей, лечивших высших лиц государства, заведующего Рублевской больницей, заведующего Мосгорздравотделом и его заместителя; вместе с маститыми врачами здесь как-то нечаянно оказались сторож районной поликлиники, медсестра из службы дезинфекции и две лаборантки.
Список работников радио из 16 человек возглавляет председатель Всесоюзного радиокомитета. В «Коммунарке» — 22 сотрудника ВЦИК и ЦИК, работники областных, республиканских, городских и районных исполкомов, 35 ответственных работников ЦК ВКП(б), 17 сотрудников Коминтерна, директор Московского почтамта с сотрудниками, директор телефонной сети с сотрудниками, начальник Управления водопроводно-канализационного хозяйства с сотрудниками, главный арбитр Московского городского арбитража, Председатель и 8 членов судебных коллегий Верховного суда РСФСР (один — СССР), 25 полномочных и торговых представителей СССР в разных странах, 20 сотрудников посольств, более 50 руководящих сотрудников крайкомов, обкомов, райкомов партии, зам. председателя и 15 руководящих сотрудников Моссовета, 8 работников милиции, в том числе, начальник Управления Саратовской области (недавний начальник Московской милиции) суровый Л. Д. Вуль (еще 50 московских милиционеров расстреляны на Бутовском полигоне). Пострадали работники науки и образования, здесь лежат 50 сотрудников различных НИИ, директора, педагоги, несколько академиков, профессора, доценты московских вузов — всего 214 человек, более 50 студентов и аспирантов вузов, все начальство института Красной профессуры, еще — директор, старшие научные сотрудники и 9 студентов и аспирантов Научно-исследовательской ассоциации по изучению национальных и колониальных проблем — все иностранцы, 22 сотрудника ИККИ — все иностранцы, 20 учителей московских средних школ, трое школьников.
Не обошлось без представителей физкультуры и спорта — начальства, инструкторов, тренеров по боксу, теннису, гимнастике, тренеров футбольных команд «Динамо» и «Локомотив» и др. (всего 28 чел.), к ним надо прибавить трех руководящих работников Центрального аэроклуба им. А.Косарева. Совершено обезглавленными оказались туристические организации и особенно Интурист, в котором было арестовано и расстреляно все руководство (11 человек), все они также в «Коммунарке». Здесь же все начальство, включая главного руководителя, Общества Красного Креста и Красного полумесяца. Не обойдены были и московские музеи. В земле «Коммунарки» лежат 11 музейных работников (сотрудники музеев: Исторического, Изобразительных искусств им. Пушкина, Политехнического, музея им. А. М. Горького, музея Центрального Дома Красной Армии).
Рискованной оказалась в те годы профессия железнодорожника. Были расстреляны и привезены на захоронение в «Коммунарку» 235 человек, работавших в сфере железнодорожного транспорта. Это начальники и многие ответственные работники всех московских, а также некоторых областных железных дорог; заодно с начальством здесь более, чем в других областях, пострадал простой, ни в чем неповинный рабочий люд: проводники, буфетчики, стрелочники, весовщики, кладовщики, продавщицы мороженного, путевые обходчики, мойщики паровозов и т. д.
Более объяснима с точки зрения идеологии социалистического государства гибель интеллигенции, всегда представляющая, по мнению власть предержащих, потенциальную угрозу стабильности государства. В наибольшей степени это относится к работникам слова и печати, которые, казалось бы, не отклонялись в ту пору от «начертанной партией линии» ни на шаг: когда надо — клеймили, не считаясь ни с какими языковыми барьерами, когда надо — превозносили до небес. Сотрудники и редакторы более пятидесяти московских книжных издательств, газет и журналов, а с ними заодно курьеры, машинистки, корректоры, и типографские рабочие предстали перед расстрельной командой Центра — всего 209 человек.
Тогда же были арестованы и казнены известные советские писатели — Борис Пильняк (Вогау) и Артем Веселый (Николай Иванович Кочкуров). Они были арестованы в один день — 28 октября 1937 года. Их останки также покоятся в земле «Коммунарки».
Борис Пильняк был арестован на даче в писательском поселке Переделкино. В десять часов вечера приехал на «эмке» человек, с которым Борис Андреевич познакомился во время своей поездки в Японию, где тот работал при посольстве. Нежданный гость был одет не по сезону — в белый костюм. «Человек в белом» был сама любезность и обаяние. «Николай Иванович Ежов, — сказал гость, — срочно просит вас к себе. Через час вы уже будете дома. У него к вам какой-то вопрос». Жена писателя, Кира Георгиевна, при упоминании имени Ежова почувствовала недоброе, но гость развеял опасения, сказав Пильняку: «Если хотите, возьмите свою машину, на ней через час и вернетесь». Борис Андреевич поехал. Но он, конечно, не вернулся ни через час, ни через день — никогда. Спустя месяц арестовали жену Пильняка (она была выслана в Казахстан и находилась в женском лагере под Акмолинском вместе с сестрой и женой Тухачевского, другими женами известнейших в стране людей. Лагерь так и назывался АЛЖИР, что расшифровывается как Акмолинский Лагерь Жен Изменников Родины). Современники высоко ценили произведения Б.Пильняка «Повесть непогашенной луны», «Красное дерево», роман «Голый год», сравнивали его по значению для русской литературы с Чеховым, Блоком. А.В. Луначарский писал о Пильняке: «Если обратиться к беллетристам, выдвинутым самой революцией, то мы должны остановиться прежде всего на Борисе Пильняке, у которого свое лицо и который является, вероятно, самым одаренным из них». Тем не менее, 21 апреля 1938 года известный писатель был расстрелян в одном из чекистских подвалов и привезен для тайного захоронения на территорию бывшей дачи Ягоды.
Бориса Пильняка любили и высоко ценили как мастера слова Борис Пастернак, Сергей Есенин, Анна Ахматова. Еще не зная ничего о дальнейшей судьбе арестованного писателя, Анна Ахматова в 1938 году написала стихотворение, которое назвала «Борису Пильняку». В нем она с присущей истинному поэту интуицией угадала все свершившееся — даже до мелочей. Те, кто были на месте захоронений в «Коммунарке», тотчас узнают в стихотворении А. Ахматовой пруд в глубине леса, вскользь упомянутые ландыши, сумрачное дно оврага, и все то, что остается у большого поэта за пределами слов.
Все это разгадаешь ты один…
Когда бессонный мрак вокруг клокочет,
Тот солнечный, тот ландышевый клин
Врывается во тьму декабрьской ночи.
И по тропинке я к тебе иду.
И ты смеешься беззаботным смехом.
Но хвойный лес и камыши в пруду
Ответствуют каким-то странным эхом…
О, если этим мертвого бужу,
Прости меня, я не могу иначе:
Я о тебе, как о своем тужу
И каждому завидую, кто плачет,
Кто может плакать в этот страшный час
О тех, кто там лежит на дне оврага…
Но выкипела, не дойдя до глаз,
Глаза мои не освежила влага.
В ряду самобытнейших русских писателей 1920-1930-х годов, уничтоженных советской властью, стоит имя Артема Веселого (Николая Ивановича Кочкурова). Сын волжского грузчика, проведший детство в Самарской рабочей слободке и узнавший удручающую бедность и притеснения, он был полон «романтического революционного энтузиазма» и желания устроить мир по справедливости. Сам он писал о себе: «Моя дорога — все дороги! Мой путь — все пути! Мое жилище — весь мир!»
Его революционная и писательская деятельность начались одновременно — в 1917 году, когда ему едва исполнилось восемнадцать лет. Он был талантливым агитатором — по деревнях, в окопах, на городских митингах. В 1919 году он ушел добровольцем на деникинский фронт, участвовал в боях, был ранен. После демобилизации редактировал газеты, писал статьи. В его жизни «судьбоносную» роль сыграл агитпоезд «Красный казак», в котором он в 1921 году в течение трех месяцев колесил по городам и весям Дона и Кубани, собирая материалы о гражданской войне. Он писал впоследствии: «Материал подавлял меня, его хватило бы и на десяток романов… Только спустя четыре года я начал писать книгу свою «Россия, кровью умытая». Порой он сам удивлялся себе: «Громадную силу и невиданной величины талант я чувствую в себе». В 1922 году Николай Кочкуров взял себе псевдоним, сменив предыдущий «Невеселый» на — «Веселый». С этим именем он и вошел в историю отечественной литературы.
В 1922 году, будучи матросом Черноморского флота, Артем Веселый сходу, «почти без поправок» написал один из первых и лучших своих рассказов «Реки огненные». (С 1923 по 1932 год этот рассказ переиздавался в разных сборниках и альманахах 14 раз). С осени 1922 года Артем в Москве, участвует в разных молодежных литературных объединениях, запоем читает, пишет. Полураздетый, вечно голодный, он живет то у друзей, то по каким-то общежитиям, выступает на литературных вечерах. «Бурные диспуты, горячие молодые споры, мы росли не по дням, а по часам», — пишет о том времени сам А. Веселый. Он много печатается, редактирует сборники, становится известным. Пришедшая с гражданской войны литературная молодежь жаждала учиться. А. Веселый поступил в открывшийся в 1921 году Московский высший литературно-художественный институт, созданный и возглавляемый В. Я. Брюсовым. Лекции в институте читали известные литературоведы и критики. В 1926 году А. Веселый с несколькими друзьями перевелся на этнологический факультет 1-го Московского государственного университета, но вскоре Артема отчислили «за невзнос платы за обучение». Творческая молодежь продолжала учиться самостоятельно, пытаясь постичь тайны литературного мастерства. В общежитии на Покровке были устроены теоретические занятия по литературе, комнаты для занятий предоставляли по очереди. Тогда же молодой литератор А. Веселый вошел в круг старших известных писателей, познакомился с А. С. Новиковым-Прибоем, Д. А. Фурмановым, позже — с М. Горьким, А. Серафимовичем и многими другими. Потом была поездка в Сорренто к А. М. Горькому, затем разрыв с ним. И вот уже написано самое значительное произведение Артема Веселого — «Россия, кровью умытая», высоко оцененное литературоведами и критиками. Написана «Гуляй Волга». Он теперь — молодой классик советской литературы. Его любимые поэты Пушкин и Хлебников — «с юности и до последнего вздоха». На вопрос дочери «а Маяковский?» помолчав, ответил: «Не надо наступать на горло собственной песне».
В конце 1935 года Военгиз задумал написать книгу о 30-й дивизии, которой командовал в годы гражданской войны В. К. Блюхер. Группа известных писателей, в числе которых был Артем Веселый, оправилась к маршалу Советского Союза на его дачу в Барвиху, где он рассказывал о своей дивизии, проделавшей рейд в 1500 верст в тылу белых. Предполагалось, что каждый из писателей напишет по главе. Но книга не была издана; легендарного маршала арестовали и на допросах били так, что вышибли глаз из глазницы — лишь расстрел прекратил его немыслимые страдания.
В 1935 году появился первый тревожный сигнал в жизни Артема Веселого — «разоблачительная» статья некоего критика, который обвинял писателя в «идеализме», говорил, что «его нельзя даже заподозрить в марксизме». Писатель не обратил на это внимания, продолжал работать. Через год вышла новая книга А.Веселого «Частушка колхозных деревень». Множество частушек, с любовью собранных автором, наивных, милых, дерзких, грубоватых, завершает одна, с виду невинная, а по существу глубоко трагическая.
Выхожу и запеваю,
Опускаю вниз глаза.
Веселиться неохота
И печалиться нельзя.
Рецензент проглядел эту частушку, а ведь в ней — правдивая картина жизни того времени…
1937 год начался с того, что в «Литературной газете» появилась оскорбительная рецензия на книгу «Частушка колхозных деревень». Рецензент возмущен подбором частушек, считает многие «халтурной подделкой, играющей на руку классовому врагу». За этой рецензией последовала разгромная статья на 4-е издание книги «Россия, кровью умытая», более похожая на донос. Автора вызывают на Лубянку. Дело принимает серьезный оборот. В начале июня Ежов просит у тов. Сталина санкцию на арест «литератора Артема Веселого… в связи с выявленной его контрреволюционной деятельностью». И получает разрешение.
По какой-то причине писатель еще около пяти месяцев оставался на свободе. Он успел с семьей в последний раз поплавать под парусом по своей любимой Волге, Каме, Белой. По возвращении из путешествия у писателя была взята подписка о невыезде.
Осенью 1937 года А.Веселый виделся с К. Г. Паустовским, был печален, тревожен, сказал, что ждет ареста. И 28 октября за ним пришли. Жена писателя, Л. Борисевич, вспоминает: «К нему кинулись так, как будто были уверены в сопротивлении. У него, как у вора, вывернули карманы. Меня попросили в другую комнату, а возле него встал солдат с винтовкой… Опомнились мы, когда внизу бухнула дверь». Его повезли на Лубянку. «Артем был так далек от жуткой действительности, что попросил разрешения взять с собой рукописи. Ему разрешили, унесли полный портфель». (Конечно, рукописи пропали в недрах НКВД). От людей, сидевших с А. Веселым в одной камере на Лубянке, стало известно, что по ночам его часто вызывали на допросы, а с допросов приносили. На последний допрос его унесли на носилках. Он сказал сокамерникам: «Прощайте, я больше не вернусь».
Многие арестованные уповали на то, что следователи «разберутся, и — отпустят». Лишь Артем понимал, что происходит, он говорил: «Не для того нас посадили, чтобы выпустить». 8 апреля 1938 года 39-летний писатель Артем Веселый был расстрелян. Мы никогда не узнаем, как встретил он смерть, где прошел свои последние шаги.
Но нам известны его слова: «…физически ощущаю, как бегут минуты, и каждую жаль, хочется удержать. Все кажется, что не успею сделать что-то важное…». Так и вышло, он погиб в расцвете творческих сил, его жизнь была оборвана на лету.
(В писательской организации в те годы арестовали 300 человек, из них вернулось 60, остальные были либо расстреляны, либо умерли в лагерях. Но и из тех, что вернулись домой, многие вскоре умерли от тяжелых болезней, приобретенных на непосильных принудительных работах)…
Как и на Бутовском полигоне, в «Коммунарке» лежат представители более 60 национальностей: русские, евреи, латыши, поляки, немцы, граждане 11 стран. Этого невозможно ни понять, ни объяснить, но чекистами, с разрешения советских властей, были вызваны в СССР, расстреляны, а затем потихоньку захоронены на территории «Коммунарки» все члены правительства Монголии — 35 министров во главе с премьер-министром и Председателем Монгольского Хурала. Здесь лежат представители известных старинных фамилий, например, двое из княжеского рода Шаховских, двое — из рода баронов фон-Гревениц, причем у тех и других родные пострадали и в Бутове, и в «Коммунарке». Возраст расстрелянных — от 17 до 80 с лишним лет. Самые юные, сын и племянники Нестора Лакобы, ненавидимого Сталиным, были школьниками 15 и 16 лет, когда их арестовали. Их вырвали из родного села в Грузии, оторвали от учебников и привезли в московскую тюрьму. Через три года 16 октября 1941 года их расстреляли.
Систематические захоронения расстрелянных производились в «Коммунарке» до середины октября 1938 года. В 1939 году имели место лишь единичные случаи. Данных о расстрелах 1940 года пока не имеется. Но вскоре после начала войны всего за три дня 1941 года — 27, 28 и 30 июля, было уничтожено 513 человек. Самыми многочисленными после 1937-1938 годов были расстрелы 16 октября 1941 года. В этот день шли бои в нескольких километрах от Москвы, в городе была паника, готовились оставить столицу. На этот случай минировались многие учреждения и заводы, жгли секретные бумаги, которые не успели вывезти.
А в подвалах Бутырской тюрьмы (может быть, в Варсонофьевском) шли расстрелы 220 человек. В тот день были расстреляны муж Марины Цветаевой С. Я. Эфрон, А. Я. Беленький, жена ответственного работника Ч. М. Межлаук, жены казненных ранее Тухачевского, Уборевича. Арестованные вслед за мужьями, они были весной 1937 года высланы в Астрахань, затем приговорены к 8 годам лагерей, в августе 1939 года Н. Е. Тухачевская и Н.В.Уборевич были этапированы в Москву, где содержались в Бутырской тюрьме. По обвинению «в связи с руководителями военно-фашистского заговора и в террористических высказываниях в адрес руководителей ВКП(б) и советского правительства» 8 июля 1941 года они были приговорены к расстрелу. Но приговор привели в исполнение только через три с половиной месяца; все это время они прожили в ожидании казни.
Более подробные сведения о некоторых из расстрелянных и захороненных в «Коммунарке» стали известны из документов, предоставленных их родными.
Генерал-майор Сила Моисеевич Мищенко родился в 1897 году в селе Ивановка Житомирской области, в многодетной семье крестьянина-бедняка. По окончании двухклассной школы, его, по рекомендации учителя-священника, как способного ученика, за казенный счет отправили в Заболотинскую церковно-учительскую семинарию. Но началась война, и в 1914 году он поступил в киевскую школу прапорщиков. На фронте С. М. Мищенко был награжден царскими орденами произведен в штабс-капитаны. В 1917 году он вступил в партию большевиков, и в январе возглавил оборону киевского завода «Арсенал». Во время переговоров с представителями Украинской Рады он с группой рабочих был захвачен в плен, но в ночь перед расстрелом ему удалось бежать. В дальнейшее он участвовал в организации красного казачества Украины, после чего его перевели в Московско-Саратовский полк на Урал. Там он познакомился с В.И.Чапаевым, командиром Николаевского полка. Знакомство переросло в дружбу. В период с 1918 по 1921 год он — командир полка, начальник штаба 9-й и 17-й Стрелковых дивизий, командир бригады 1-й Стрелковой дивизии. Не окончивший церковно-учительскую семинарию, Сила Моисеевич теперь восполняет недостаток образования. В 1921 году он оканчивает Академию Генерального штаба (куда его направили вместе с В. И. Чапаевым), и юридический факультет Московского университета. Тогда учеба комсостава совмещалась с командировками слушателей в районы боевых действий. После окончания гражданской войны С.М Мищенко оставляют преподавателем в Академии. Начиная с 1924 года С. М. Мищенко — начальник штаба 1-й Стрелковой дивизии, затем начальник Харьковского военного училища Червонных старшин, с 1932 года — начальник Новоград-Волынского укрепрайона.
С 1935 года он работает старшим преподавателем Академии им. М. В. Фрунзе, в том же году заканчивает заочно дипломатический факультет МГУ, получив, таким образом, третье высшее образование. В 1939 году он становится доцентом, в 1940 году ему присваивают звание генерал-майора и назначают начальником курсов усовершенствования высшего комсостава. Среди его слушателей были Л. М. Доватор, П. К. Кошевой, П. Ф. Батицкий и др.
Кажется, прошли страшные 1937 и 1938 годы (для некоторых немногим лучше был и 1939 год). Но в 1940 году наметилось некоторое затишье. И вдруг 21 апреля 1941 года генерал-майора Силу Моисеевича Мищенко арестовывают. Его, 44-летнего генерала с безупречным происхождением и репутацией, обвиняют «в антисоветской агитации». Арестован он был по доносу одного-единственного свидетеля, некоего «К» от 28 февраля 1941 года, который писал, что генерал в разговорах с ним, начиная с 1938 года «враждебно, клеветнически отзывался о Советском правительстве и т. Сталине, считая, что Советское правительство не в состоянии наладить нормальную жизнь в стране». С автором доноса генерал познакомился в 1921 году, когда тот был курсантом Военно-Воздушной Академии, и помогал ему, как молодому товарищу, в течение двадцати лет, вплоть до ареста. Так как показаний одного лица было недостаточно для рассмотрения дела в суде даже в те времена, генералу приписали еще «антисоветские» разговоры уже в камере Бутырской тюрьмы: «…среди заключенных… одобрительно отзывался о фашистском режиме, восхвалял немецкую армию».
Военной Коллегией от 17 сентября 1941 года разжалованный и замученный «допросами с пристрастием» генерал-майор С. М. Мищенко был приговорен к расстрелу. По закону приговор должны были привести в исполнение в тот же день. Но по каким-то причинам прошел почти месяц после оглашения приговора. Только 15 октября передачу, принесенную родственниками в Бутырскую тюрьму, не приняли, ответили в окошке: «Десять лет без права переписки».
Генерал-майора С. М. Мищенко расстреляли 16 октября 1941 года, в числе 220 человек, казненных в тот день.
Генерал-майор Александр Иванович Верховский — дворянин, военный министр Временного правительства, а перед арестом 1938 года — старший руководитель кафедры тактики Военной академии Генштаба РККА, профессор.
При государе Николае II за осуждение расстрела безоружной толпы в 1905 году А. И. Верховский был исключен из Пажеского корпуса. Его отправили в Маньчжурию, в район боевых действий вольноопределяющимся в чине унтер-офицера. Он прошел всю лесенку воинских званий — от унтер-офицера до генерала и военного министра благодаря своим личным качествам, мужеству и храбрости. Нелегко далось ему в 1919 году решение поступить на службу в Красную Армию. Он сделал это только из любви к России. В своей книге «Россия на Голгофе», вышедшей в 1918 году, он писал: «Смертной мукой, невыносимым страданием были для всех, кто любит свою родную землю, эти страшные годы войны и месяцы революции. Голгофа русской армии, Голгофа русской земли. Великим мучением очищается душа народная от старых грехов, обновляется, ищет правды. С Голгофы же страдания засияет и новый свет, начнет строиться новая русская земля».
Но в новой жизни, при советской власти он был таким же чужим, как и при царской. Несколько раз он подвергался арестам, дважды его приговаривали к расстрелу: в 1931 и 1938 годах. В 1931 году смертную казнь заменили на 10 лет тюремного заключения, четыре из которых он провел в Ярославском изоляторе особого назначения. В то время, как он сидел в тюрьме, Ворошилов писал о нем Сталину: «Если и допустить, что, состоя в рядах Красной Армии, Верховский А.И. не был активным конрреволюционером, то, во всяком случае, другом нашим он никогда не был. Вряд ли теперь стал им». Правда, через некоторое время после освобождения из тюрьмы А.И.Верховскому присвоили звание комбрига и разрешили занять должность руководителя кафедры тактики в Академии Генерального штаба. Но это продолжалось недолго. 11 марта 1938 года А.И.Верховского арестовали как врага народа, шпиона и вредителя. 19 августа состоялось судебное заседание выездной сессии Военной Коллегии Верховного Суда СССР, которая вынесла приговор: «Верховского Александра Ивановича лишить военного звания комбрига и подвергнуть высшей мере наказания — расстрелу». В тот же день приговор был приведен в исполнение.
Вспомнил ли в этот последний день лишенный звания комбриг свои слова, написанные двадцать лет назад: «Велики переживаемые нами испытания, но в горе нашем найдем в себе силы прощения. У нас есть Родина, измученная, истерзанная. Будем же бороться во имя родной земли, во имя родного народа!»..
Нет, комбриг не мог изменить себе. Любовь к Отечеству у этих великих людей была сильнее смерти.
В земле «Коммунарки» лежит еще один министр Временного правительства, один из крупнейших специалистов в области экономики, сельскохозяйственной кооперации, профессор, основатель Московского кооперативного института Семен Леонтьевич Маслов.
С. Л. Маслов (1873 г. р.) подвергался арестам и до революции и после нее. Вместе с женой, дочерью священника (урожд. С.С.Тезавровской), он, как говорилось тогда, «ходил в народ», занимался революционной пропагандой среди крестьян, но затем отошел от народничества. О С. Л. Маслове как представителе народнического движения говорил его гимназический друг, писатель М. М. Пришвин: «Семен — это самое-самое святая святых народнической интеллигенции… Это кроткий монах, аскет религии человечества».
Считая крестьянство движущей силой буржуазной революции, Семен Леонтьевич перешел на позиции социалистов-революционеров (эсеров). В результате своей революционной деятельности ему довелось познакомиться с тюрьмой его родного города Ельца, с Орловским централом, московской Таганской тюрьмой. С 1913 года и до конца жизни он занимался сельскохозяйственной кооперацией, став виднейшим специалистом по земельному вопросу. Им написано около двухсот научных работ. В период правления Керенского Семен Леонтьевич стал министром земледелия и в этом качестве 25 октября 1917 года был арестован в Зимнем дворце вместе с другими министрами Временного правительства. Арестованные были водворены в казематы Петропавловской крепости. Правда, по требованию крестьянских представителей С.Л.Маслов вскоре был освобожден. Это был первый послереволюционный арест Семена Леонтьевича. С 1918 года он совершенно отошел от политики и занимался исключительно наукой и преподавательской деятельностью. Тем не менее, аресты продолжались: в 1918-м, 1919-м, 1921 году. В 1930 году он был арестован и выслан на 3 года в Алма-Ату, где в то время находилось много бывших эсеров и меньшевиков. После возвращения из ссылки прошло четыре с небольшим года, наполненных научной работой, и снова арест — в феврале 1938 года. При обыске были конфискованы рукописи ученого и вывезена на нескольких машинах его библиотека в три тысячи томов. Все это бесследно пропало в недрах НКВД.
Семен Леонтьевич обвинялся во «вредительской работе в кооперации» и «связях с эсерами». После многочисленных ночных допросов воля подследственного была сломлена. Он признал себя виновным во всех абсурдных обвинениях, которые ему предъявлялись. Заключение утвердил Генеральный прокурор СССР А. Я. Вышинский, который прекрасно знал Маслова по Казанскому университету, а затем — по Плехановскому институту в Москве. Заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР продолжалось ровно пятнадцать минут. Приговор к высшей мере наказания в отношении ученого, всю жизнь работавшего над тем, как накормить и одеть свой народ, был утвержден и в тот же день приведен в исполнение. Останки были захоронены на спецобъекте НКВД «Коммунарка». В этом месте история совершила очередной свой виток.
Незадолго до расстрела С. Л. Маслова в землю «Коммунарки» лег тот, кто «Именем Революции…» арестовывал его в 1917 году — небезызвестный В. А. Антонов-Овсеенко. (К моменту ареста в 1937 году он был наркомом юстиции РСФСР). Здесь же захоронена жена наркома — С. И. Антонова-Овсеенко, которую расстреляли за два дня до расстрела мужа.
Их арестовали еще до начала массовых репрессий 1937 года; 5 июля арестовали 39-летнего диввоенврача, профессора, доктора медицинских наук Ивана Михайловича Великанова, а на следующий день, 6 июля, — его жену, военврача 1-го ранга, кандидата медицинских наук Зою Ивановну Михайлову.
Несколько месяцев шло следствие, сопровождаемое ночными допросами, издевательствами и избиениями. В списке лиц, представленных на утверждение «Инстанции», т. е. лично Сталину, под номером «35» значился Великанов И. М., а под номером «157» — его жена Михайлова З. И. Фамилия Великанова была обведена жирным красным карандашом и рядом рукою Сталина написано «подождать». Около фамилии Михайловой не было ничего, и это означало только одно — «расстрел», что и было исполнено спустя два дня, 9 декабря 1937 года на Бутовском полигоне. В «расстрельных» сталинских списках от 28 марта 1938 года имя Великанова уже под номером 29 появляется снова — теперь против его фамилии так же нет никаких помет. Значит — конец. Его расстреляли 5 июля 1938 года в Бутырской тюрьме, а тело вместе с другими телами расстрелянных привезли для захоронения на бывшую дачу Ягоды.
И. М. Великанов был одним из ведущих специалистов-микробиологов, возглавлял Биотехнический институт РККА. Там же работала его жена. Оба внесли бесценный вклад в решение сложнейших вопросов советской медицины, создание вакцин и сывороток от газовой гангрены, столбняка, тифа, а также в создание бактериологического оружия для РККА. Великанов обвинялся в шпионаже в пользу японской разведки, участии в антисоветском военном заговоре, во вредительстве «путем заражения пищевых продуктов средствами бактериологического поражения» и т. д. З. И. Михайлова обвинялась в том, что была «в курсе антисоветской и шпионской деятельности врага народа Великанова и принимала активное участие в осуществлении намеченной бактериологической диверсии»…
Прошли десятилетия. В городе Кирове 30 ноября 1998 года на административном здании Института микробиологии Министерства Обороны Российской Федерации была открыта мемориальная доска, посвященная первому руководителю Института Михаилу Великанову и другим выдающимся ученым, внесшим большой вклад в разработку систем биологической защиты нашей страны.
Расстрелянный и захороненный в земле «Коммунарки» Павел Николаевич Обросов был крупным хирургом, известным общественным деятелем, ученым и организатором здравоохранения в стране. Он родился в многодетной семье на Вологодщине. Учась в Вологодской духовной семинарии, он сошелся с ссыльными революционерами. На всю жизнь он заразился от них болезнью — жаждой революционной перестройки общества. Как главного зачинщика и руководителя беспорядков, творимых семинаристами, его отчислили из семинарии. Но жажда знаний и образования в нем были не менее сильны, чем жажда перестроить мир. В 1902 году он поступил в Томский университет на медицинский факультет. Тогда же он стал членом Томской организации РСДРП (немногие большевики могли бы похвалиться таким стажем!). Учась в университете, притом отлично учась, он продолжал заниматься революционной подпольной деятельностью. За отчаянную смелость, с которой он выполнял разные рискованные партийные поручения, его прозвали «Пашка-разбойник». Его неоднократно задерживали, высылали даже в Вологду под надзор полиции, ему приходилось иногда скрываться от полиции чуть ли не по полгода. Но он возвращался в университет, блестяще сдавал зачеты и продолжал учебу. Помимо пропагандистской работы он помогал организовывать помощь ссыльным, прибывавшим в Красноярский край, устраивал им побеги, вел кружки, участвовал в демонстрациях. С такой же страстью он учился. В 1910 году он написал свои первые труды по медицине, а в 1911-м был утвержден в ученой степени «лекаря с отличием», которая давала право претендовать на место при одной из кафедр. Павел Николаевич выбрал хирургию. Через два года он уже защитил докторскую, продолжая одновременно участвовать в организации забастовок, нередко заканчивавшихся баррикадными боями.
В 1914 году молодого доктора медицины мобилизовали в армию, через три года за агитацию против войны среди призывников его включили в состав части, отправляющейся на фронт. Но наступил 1917 год, который П. Н. Обросов в составе своей части встретил в Петрограде, участвовал в уличных боях, был ранен. Его избрали в Петроградский Совет солдатских депутатов и направили назад в Томск. В 1918 году он стал руководителем здравоохранения огромного края. В том же году он подготовил и издал большую работу по медицине. События сменяли друг друга, как в калейдоскопе. При занятии Сибири А. В. Колчаком П. Н. Обросов оказался в тюрьме. На суде председателю, назвавшему большевиков «грабителями», подсудимый дал затрещину. Его приговорили к расстрелу. В ожидании казни он просидел в одиночке месяц. Все же его не казнили, а отправили по этапу в иркутскую тюрьму. Вскоре иркутские большевики подняли восстание и освободили заключенных. Адмирал и Верховный Главнокомандующий России А. В. Колчак был расстрелян.
После освобождения края П. Н. Обросов был назначен уполномоченным Наркомздрава по Сибири и членом Сибревкома. Началась жестокая борьба с эпидемиями, охватившими всю страну. Благодаря инициативе П. Н. Обросова в Омске был открыт Медицинский институт, в котором он возглавил кафедру оперативной хирургии и получил звание профессора. А вскоре его перевели в Москву. Он получил квартиру в Кремле и стал руководителем Лечсанупра Кремля и начальником Лечебной комиссии ЦК ВКП(б). Работу в Лечсанупре и комиссии ему по каким-то причинам пришлось оставить в конце 1920-х или начале 1930-х годов (деятельность на этом поприще ему потом припомнили).
С 1926 года и до самого ареста П. Н. Обросов возглавлял кафедру оперативной хирургии в 1-м Медицинском институте. С 1927 года он стал еще директором Института травматологии и неотложной помощи им. Н. В. Склифосовского. При устройстве Института П. Н. Обросов проявил выдающиеся организаторские способности и преданность делу. Он преобразовал больничные помещения, лечащий состав больницы, много сам оперировал, вел исследовательскую работу. По отдельным отраслям медицины он созывал регулярные научные конференции. Им написано было много фундаментальных академических трудов.
В 1931 году П. Н. Обросов был снят с должности директора, якобы «по состоянию здоровья», но продолжал заведовать кафедрой в 1-м Медицинском институте, работал консультантом в поликлинике Московского железнодорожного узла, в хирургическом отделении Карамышевской больницы на строительстве канала Москва-Волга. Работая в больнице гигантского лагеря ОГПУ-НКВД — Дмитлаге, он имел возможность убедиться в том, как на самом деле выглядят «великие стройки пятилетки», что там происходит и сколько они поглощают человеческих жизней.
Время было тревожное. В 1936 году в Москве прошло несколько громких политических процессов. Профессор Павел Николаевич Обросов не избежал судьбы, предназначенной многим выдающимся людям тех лет.
Памятник истории Спецобъект НКВД «Коммунарка»
27 августа 1937 года его арестовали. Книга Н. И. Бухарина «На пути к социализму», найденная у Павла Николаевича при обыске, послужила для следствия вещественным доказательством его участия в «антисоветской диверсионно-террористической организации». Профессор Обросов на следующий же день после ареста подписал все предъявленные ему обвинения. Может быть, он больше, чем другие, понимал, что все предопределено и что краеугольный камень следствия — «признание» или «непризнание» вины обвиняемым не имеет для исхода дела никакого значения. Кроме стандартных обвинений, в судебном заключении прямо говорилось «об ошибках Обросова, допущенных при лечении высших партийных руководителей, в частности самого тов. Сталина».
Павла Николаевича Обросова расстреляли 15 марта 1938 года — вместе с «любимцем» и «совестью» партии, недавним членом Политбюро Н. И. Бухариным и секретарем ЦК, первым заместителем наркома иностранных дел Н. Н. Крестинским.
В тот же день 15 марта 1938 года был расстрелян еще один человек — Роберт Янович Карклин. Он был сыном латышского крестьянина. Будучи студентом Рижского политехнического института, в 1914 году вступил в члены РСДРП(б). За революционную агитацию был арестован, сидел в рижской тюрьме. После Октябрьской революции служил в дивизии красных латышских стрелков, был первым комендантом города Риги, наркомом финансов советского правительства Латвии. В 1920 году ему, как уполномоченному наркома финансов при Революционном совете трудовых армий, была поручена организация «финансовых органов Юго-Востока России и согласование их деятельности с общей политикой Центральной Советской Власти в области финансового управления».
В 1923 году Р. Я. Карклин, тогда помощник члена правительства, наркома финансов РСФСР Г.Я.Сокольникова, получил задание спасти и возвратить в Петроград бесценные исторические реликвии — драгоценные царские короны, диадемы, уникальное старинное оружие, кубки, похищенные из царских хранилищ в первые дни революции. Все это богатство было вывезено белыми офицерами на Дальний Восток и предназначалось, по мнению большевиков, для закупки оружия и борьбы с ними. В Чите часть драгоценностей была обнаружена, реликвии возвращены государству.
В совершенстве владевший несколькими языками, Р. Я. Карклин в 1930-х годах работал полпредом в Берлине. В октябре 1937 года его отозвали в Москву, где он успел еще два месяца поработать членом правления Госбанка СССР.
8 декабря его арестовали, а 15 декабря Военной Коллегией Верховного Суда СССР под председательством В. В. Ульриха приговорили к расстрелу. В тот же день его расстреляли. Через неделю жену его, 35 лет, приговорили к 8 годам Потемских лагерей. Сиротами остались двое детей.
В детстве Михаил Наумович Родин пас барских коров, был упаковщиком, развозчиком товаров у купца, затем стал слесарем у торговца сельскохозяйственными машинами. Долгий путь и большую жизненную школу прошел он, прежде чем стал в 1934 году секретарем Канавинского райкома партии. Далее на крошечном отрезке времени события развивались стремительно. В феврале 1937 года он избирается 2-м секретарем, в июне — 1-м секретарем Кировского обкома партии. В газете «Кировская правда» от 16 октября 1937 года выходит большая статья с биографией и портретом М.Н.Родина и призывами «вверить свою судьбу в его верные руки». Его избирают депутатом Верховного Совета СССР. Вскоре он уже в Москве. Адрес проживания: ул. Серафимовича, дом 2 (Дом Правительства), подъезд № 9 (для самых ответственных работников), кв. 177. Он — замнаркома лесной промышленности. И что же? Не проходит и нескольких месяцев, как снова все меняется до неузнаваемости.
11 мая 1938 года М.Н.Родина арестовывают. Военная Коллегия Верховного Суда СССР выносит приговор: высшая мера наказания. Обвинение — «участие в к-р террористической организации»
В предписании на расстрел, подписанном В.Ульрихом 28 июля 1938 года, значатся 57 человек. В списке — кроме М. Н. Родина, имена уроженца Якутии, крупного государственного и общественного деятеля, перед расстрелом — 1-го секретаря ЦК Киргизской ССР М. К. Аммосова, завотделом ЦК И. А. Пятницкого, зам.председателя Совнаркома СССР Я. Э. Рудзутака, кандидата в члены ЦК И. С. Уншлихта, председателя Всесоюзного комитета по делам высшей школы И. М. Межлаука и других. Правда, почти все перечисленные оказались в списке по ошибке — но не потому, что им была изменена мера наказания, а потому, что они уже были расстреляны ранее. Их фамилии зачеркнуты и против каждой рукою Ульриха помечено: «Исполнено». И подпись: «В. Ульрих». Из списка на 57 человек в тот день (вернее, в ту ночь) расстреляли 45. Об этом свидетельствует размашистая карандашная запись в конце списка с тремя подписями: зам. прокурора СССР, начальника 1-го спецотдела НКВД СССР и коменданта НКВД, неизменного В. Блохина.
Как видно из документов, большинство людей, расстрелянных и захороненных в «Коммунарке», имели высшее образование, занимали высокие посты. Это был костяк страны, ее мозговой и культурный центр. Все они преданно любили свое Отечество, и, не жалея сил, служили ему. Когда же с ними случилось несчастье, они, за редким исключением, не понимали, что происходит. Их держали в узах, терзали, грозили расстрелом, а они продолжали надеяться на помощь власть имущих, писали письма в ЦК или «Самому…» с просьбой разобраться в их деле. Они были уверены, что произошла роковая ошибка, уж они-то ни в чем не виноваты. Они просили сохранить им жизнь, смерть ужасала их. Совсем по-иному относились к своему заключению православные верующие люди, смиренно принимая волю Божию и понимая, что все несчастья в стране — наказание народу за отступление от веры. Истинно верующий человек не боится смерти. Всю свою жизнь он ждет встречи с Богом. Многие из верующих выражали на следствии готовность, даже радость умереть за Христа, и это запечатлено на страницах уголовно-следственных дел.
На Бутовском полигоне расстреляно около тысячи священнослужителей, монашествующих и мирян, пострадавших за веру. В «Коммунарке» их — единицы. Один из них — подвижник веры и благочестия священник Павел Боротинский.
Он родился в 1887 году в крестьянской семье, окончил в 1908 году Санкт-Петербургскую духовную семинарию и уехал в Финляндию, где служил на приходе. Но в 1918 году он вернулся в Россию в связи с гонением в Финляндии на православное духовенство.
Отец Павел начал свое служение в России в самое страшное для Русской Православной Церкви время. Он становится священником Серафимо-Дивеевского Троицкого монастыря в Нижегородской губернии. Отныне и, можно сказать, до сегодняшнего дня отец Павел связан с Дивеевскими монахинями, которые почитают его, собирают сведения о нем и разыскивают все, что имеет к нему какое-то отношение.
В 1922 году отец Павел организовал в Дивееве активное противодействие изъятию церковных ценностей (по его совету они были заменены на бытовые и таким образом сохранились). Он бурно выступал против «Живой Церкви», за что был отстранен от служения правящим архиереем, архиепископом Евдокимом. Не боясь последствий, отец Павел распространял воззвание Патриарха Тихона, «Письмо оптинских старцев», письмо священномученика Вениамина Петроградского, направленные против безбожной власти — в защиту Русской Православной Церкви. С 1927 года отец Павел — без работы и без постоянного места жительства. В 1928 году он написал и распространил брошюру «Отношение к советской власти с точки зрения православного учения». Эсхатологический взгляд на природу советской власти не улучшил отношения к нему властей. Все это привело к первому аресту в январе 1930 года. Отец Павел был заключен в Тамбовскую тюрьму, где находился два месяца, после чего его отпустили. Но в 1931 году его снова арестовали. Особое совещание при Коллегии ОГПУ приговорило его к 10 годам исправительно-трудовых лагерей. Его направили в Белбалтлаг на строительство Беломоро-Балтийского канала. Там он стал злостным «отказником», т. е. отказывался работать «вследствие непризнания соввласти». Как он выжил в лагере, непонятно. В 1935 году отца Павла перевели в ссылку в Вологду, откуда он вскоре бежал. До последнего ареста он жил нелегально в Нижегородской области в Арзамасском районе, в селе Выездное. После закрытия монастыря там жили некоторые дивеевские монахини, которые приютили его. Когда 2 февраля 1938 года пришли арестовывать отца Павла, они попытались спрятать своего батюшку, заперев его в сундуке в подвале дома. Но его все-таки нашли. Он был отправлен этапом в московскую тюрьму. Выездной сессией Военной Коллегии его приговорили к расстрелу и 15 сентября 1938 года расстреляли.
Кроме священника Павла Боротинского, в «Коммунарке» лежат останки трех священиков-обновленцев, учительницы церковно-приходской школы и столяра, работавшего при храме…
«Коммунарка» — место особенное, даже в ряду подобных мест в нашей стране. Здесь лежат многие из тех, кто стояли у истоков революционного переворота в стране, в чьих руках была власть, не только созидавшая, но и разрушавшая, принесшая неисчислимые бедствия своему народу. Многие из захороненных здесь были убежденными атеистами, даже богоборцами. Но такое ведь случалось и прежде. Уже в глубокой древности звучал риторический горький вопрос Плотина: «Почему люди забывают Бога, Отца своего?!»…
Ныне территория бывшего спецобъекта НКВД «Коммунарка» передана Русской Православной Церкви. с 1996 года Церковь Новомучеников и Исповедников Российских существовала как подворье Свято-Екатерининского мужского монастыря (того самого, где с конца 1930-х до начала 1950-х годов находилась пыточная Сухановская тюрьма). С присоединением территории к Новой Москве в 2001 году Храм Новомучеников и Исповедников Российских существует как Приход Храма Московской епархии русской православной церкви.
Как-то однажды посетил «Коммунарку» один из бывших сотрудников НКВД. Очевидно хорошо знавший, что здесь происходило, он сказал, что никогда не отмолить это место. Тем не менее, молитва на этом месте совершается непрестанно.